курносый, с почти такими же белыми, выцветшими волосами, как его пилотка. «Хитрый, — подумал Ребриков, — нарочно называет меня не лейтенантом, а командиром роты, чтобы сделать приятное».
— Фамилия как?
— Клепалкин, Иван Степанов, из деревни Сизово Кульмицкого района Вологодской области. На действительной с сорокового, ефрейтор, автоматчик, — торопясь и потея от напряжения, выложил парнишка и почти слёзно добавил: — Примите, товарищ командир роты, не подведу!
— Не подведёшь?
— Не подведу! — Всем своим видом парнишка старался подтвердить, что не подведёт, и даже стукнул себя кулаком в голую грудь.
Ребриков хотел было посоветоваться с комбатом, спросить у того согласия, но раздумал. Решил — чего доброго, может не позволить, а ефрейтор Клепалкин так понравился ему. Такого и в связные можно взять. Парень боевой… И Володька отважился нарушить формальные строгости. Всё-таки передовая, да и лишний автомат.
— Ладно, — сказал он. — Поглядим, какой ты есть. Иди к старшине. Пусть как-нибудь приоденет.
— Есть, товарищ командир роты! — Клепалкин сделал полный оборот и выскочил из блиндажа.
Именно в эту минуту сверху спускался политрук, с которым чуть не столкнулся ефрейтор.
— Кто это такой? — удивился тот.
— Пополнение, — засмеялся Ребриков. — С нами воевать хочет.
— Там отвоевал, значит, — осуждающе кивнул политрук в сторону Дона.
— Отвоевал, а всё же автомат сохранил, не как другие. Парень хороший.
— Может, и хороший, — продолжал политрук, снимая через голову набитую сверх меры полевую сумку. — Приняли — ваше дело.
Однако было видно, что он не очень-то одобрял вольности молодого командира.
Вскоре после обеда их обоих вызвали наверх.
Поднявшись, Ребриков узнал в слезающем с коня полкового комиссара, которого видел только в первый день прибытия.
— Здравствуйте, товарищ Ребриков, — сказал он. — Постройте подразделение. Я буду говорить с людьми.
Спешившись, комиссар присел на траву. Видно было, он изрядно устал.
Когда роту построили, комиссар поднялся и, подтянувшись, поздоровался с бойцами.
— Товарищи, — негромко, но так, чтобы слышали все, начал комиссар. — К нам, к каждому бойцу и командиру, обратилось командование. — Он откашлялся и вынул из сумки небольшой лист бумаги. — Слушайте, я прочту…
Заходящее солнце освещало строй. Резкая недвижимая тень от стены выстроившихся бойцов падала на траву.
— «…Нам некуда больше отступать». — Комиссар глотнул воздуху. Видно, не очень-то легко ему давались эти горькие слова. Всё наболевшее, всё, что так мучило, не давало покоя, о чем открыто и вполголоса говорилось в окопах, было высказано в этих скупых, бьющих в самое сердце словах, которые произносил комиссар.
Ребриков стоял против строя. Он отчётливо видел, как, вслушиваясь, замер большерукий боец, как, не мигая, глядел на комиссара незадачливый парень, тот самый, что собирался воевать в Сибири, как, надёжно удерживая автомат, окаменел утренний боец с Дона, уже успевший кое-как приодеться.
— Ни шагу назад! — твёрдо произнёс комиссар. Это был приказ, которого нельзя, невозможно, немыслимо ослушаться.
Ни шагу назад! Назад больше идти некуда. Отступать дальше — это значит предать тех, кто там, в тылу, еще надеется на их стойкость.
— За Волгой для нас земли нет! — сказал комиссар. — Мы должны победить!
Комиссар окончил, вздохнул и, сняв фуражку, вытер со лба пот. Он был бледен.
— Можно развести людей по местам, — скомандовал он, а затем повернулся и неторопливо направился к своему коню.
Медленно, молча расходились по своим местам бойцы.
5
До чего же не повезло театру!
Только было все пошло так удачно. Играли каждый день. Почти всякий вечер после спектакля за кулисы приходили военные, благодарили, произносили добрые слова.
Стояло жаркое лето, город утопал в зелени акаций. Чудесный их аромат по ночам заполнял тихие улицы с домиками, прячущимися в садах.
Долинин и Нелли Ивановна жили в большом доме невдалеке от театра. Настроение было приподнятое. С нетерпением ждали решительного летнего наступления.
И вдруг всё переменилось.
Сперва докатились смутные слухи о прорыве на юге. Потом опять замелькали тревожные заголовки в газетах. Горск заполнился частями фронтового тыла. Вскоре началась эвакуация. Увозили госпитали и детские дома. По пыльным улицам в восточном направлении тяжело груженные машины везли ящики с документами, кровати, больничное оборудование.
Театр продолжал давать спектакли, однако актёры нервничали, забывали роли. Недавний подъем сменился тревожным ожиданием.
Долинин запросил Куйбышев. Телеграфом ему ответили, чтобы поступал согласно обстановке. В случае необходимости чтоб эвакуировал театр. Место эвакуации обещали уточнить позже.
Борис Сергеевич злился, рассылал телеграммы, но для эвакуации театра ничего не предпринимал.
— Мне должны дать эшелон или по крайней мере десятка два грузовиков, — говорил он. — Не могу же я бросить всё имущество. Что мы станем делать без декораций?
— Но ведь может случиться, что придется бежать вообще без всего, — осторожно заметила ему Нелли Ивановна.
Долинин возразил:
— Если нас ценят — нас должны вывезти. Я уверен — в ближайшие дни все разрешится.
Но дни шли, а в театре было по-прежнему. Долинин умолк и замкнулся. Он всё ещё чего-то ждал.
Вечером после спектакля, переодеваясь в своей актёрской уборной, Нелли Ивановна пожаловалась костюмерше Агнии Евгеньевне:
— У Бориса Сергеевича удивительные нервы. Он, вероятно, додержит нас здесь до самых последних дней.
Костюмерша, не по годам молодящаяся полная женщина, в прошлом опереточная хористка, как-то странно взглянула на Нелли Ивановну и негромко сказала:
— Ему видней, Нелли Ивановна. Может быть, бежать-то ещё и хуже. Что нас ждет там, в этой тёмной Азии?
Нелли Ивановна не сразу поняла.
— Что вы говорите, Агния Евгеньевна?! Как вы можете так думать?!
Костюмерша сразу засуетилась, принялась торопливо собирать снятые платья, мелко защебетала:
— Да я ведь так… Люди говорят, люди думают…
И сразу исчезла. Нелли Ивановна осталась одна. Она взглянула в зеркало, увидела свое лицо с усталыми глазами, взялась руками за щеки и вдруг почувствовала себя такой ничтожной и маленькой, что невольно тихо заплакала.
Пал Ростов.
Через город сплошным потоком потянулись беженцы. Опой нехитрый скарб они везли на лошадях, волах и даже на коровах, впряженных в лёгкие самодельные тележки. Над тележками были кое-как устроены шатры, укрывающие от солнца и непогоды. В шатрах ехали сонные дети, темнолицые старухи. Сзади к телегам были привязаны козы, едва ли способные пройти большой путь. Блеяли, стараясь высвободить рога из верёвки, обалделые бараны, которых тоже куда-то тащили за собою. Многие беженцы шли пешком, изнемогая несли на себе огромные тяжёлые узлы. Маленькие босые дети шагали рядом, держась за юбки матерей.
День и ночь через город гнали скот. Печально мычали коровы. Казалось, страшному бедствию не будет конца.
В эти дни к Долинину явилась группа актёров. Они требовали немедленного отъезда. Борис Сергеевич, не глядя на них, забарабанил пальцами по столу:
— Мне обещали машины, но дают очень мало,
